В. И. Даль. Милостыня

На детском вечере у Софьи Васильевны, помимо детей, собрались гости. Они говорят о трудных временах, о неурожаях, о пожарах и тому подобном. Между детьми заметно особое оживление: девочки и мальчики о чем-то спорят, шумят, чуть не ссорятся.

Бабушка, охотница до детских забав, вышла к ним в залу. Внучата мигом обступили ее как завидели.

– Бабушка, бабушка! – кричали они.

– Бабушка, мы к тебе на суд, – говорил Сережа.

Старушка взглянула на шумную толпу: за внучатами стояли девочки и мальчики разного возраста; тут было много Сережиных одногодков, и даже постарше его.

– Я тоже хочу к бабушке, – пищала маленькая Мери, продираясь сквозь толпу.

Старушка поймала ее протянутую вверх ручонку и притянула к себе девочку, которая мигом взлезла к ней на колени и уселась, прижавшись к старушке. Лицо девочки разгоралось, жилки на шее так и бились. Обняв ребенка, бабушка спросила, глядя на неугомонную толпу:

– Ну, что у вас тут случилось необыкновенного?

Поднялось было несколько голосов, но Мери схватила бабушку за обе щеки и, целуя ее, торопливо приговаривала:

– Я тебе все расскажу про них, да, все – продолжала она, кивая головой на мальчиков, – они все кричат на нас и насмехаются, и Сережа тоже, – прибавила она в негодовании, укоризненно глядя на своего любимца.

– Да постой же, Мери, дай мне рассказать, – просил Сережа.

– Нет, я сама расскажу, ты гадко говоришь, – кричала она, чуть не плача и отмахиваясь от брата.

Сережа, наклонясь к ней, тихонечко прогоготал гусем. Это ненавистное «га, га, га» было для Мери то же, что стружки для пламени; девочка вспыхнула и замахнулась на брата, – она терпеть не могла, когда за вспыльчивость ее называли гусыней.

Сережа схватил ее ручонки, сложил их у нее на груди и сказал вполголоса:

– Бабушка, ты подержи лебяжьи крылышки, а я пока расскажу, в чем дело.

Собственное осознание вины и строгий взгляд бабушки быстро успокоили вспыльчивую девочку; глубоко вздыхая, отклонилась она назад и, прислонясь к бабушке, стала исподлобья прислушиваться к словам Сережи.

– Видишь ли что, бабушка, о чем наши споры, – начал Сережа. – Вот они, – при этом мальчик кивнул головой на девочек, – они собираются плясать в пользу погорелых, а я говорю...

– И мы, и мы тоже говорим, – раздались голоса в толпе.

– Мы говорим, что глупо подавать подаяние пляской, что можно и так собрать складчину!

– А много ли собрали вы так? – живо спросила Аля.

– Много ли собрали! Да разве с вами соберешь, – заговорили опять в толпе. Например, ты, Аля, ты дала что-нибудь?

Девочка вспыхнула от нескромного вопроса и, отворачиваясь, коротко отвечала:

– Дала!

На минуту все затихли.

Между детьми начались опять неясные толки:

– Она дала, Аля дала!

– Ну что же, ну она одна и дала!

– Да еще много ли дала-то, – послышался чей-то неприятный голос.

Это замечание еще глубже задело девочку, чем первый вопрос, но она промолчала. «Много ли дала!» – отдавалось у нее в ушах, и как бы в утешенье мелькнуло у нее в мыслях недавнее воспоминанье, как она вбежала к отцу, чтобы передать ему свою лепту, и будто опасаясь, чтобы не возвратили ей части денег, вытряхнула все, что было, на стол; и как отец, молча глядя на дочь, собирает гривеннички и пятиалтынные. Волненье Али прошло; глубоко вздохнув, она подняла глаза и встретила перед собою такой же задумчивый, добрый взгляд, каким был отцовский: на нее смотрела бабушка, которая, молча наблюдая, прислушивалась к горячим детским беседам. Тихая улыбка заиграла одновременно на алом личике ребенка и на бледном лице старушки.

Грубые слова мальчика вызвали общее детское негодованье, сочувствие же к Але выразилось объятиями и поцелуями маленькой Мери. «Аля хорошая», – сказала малютка, потянувшись к ней, и обвилась ручонками вокруг ее шеи.

Наконец бабушка спросила: «Что же ты хотел мне сказать, Сережа?»

Мальчик, еще помня резкость своих товарищей против Али, старался несколько удержаться в своих выражениях и начал так: «Мы не соглашаемся с сестрами, мы говорим, что не надо давать балов и ужинов для того, чтобы собрать деньги для погоревших».

– Ах, Сережа! – закричали девочки, – да кто же говорит о балах? Мы сговаривались устроить розыгрыш!

– Как, как? – зашумела и заволновалась толпа, – а Ниночка-то что сказала?

– Что же я сказала? – спросила чванливая девочка, жеманясь и подергивая губами.

– Нина Марковна желают при сем случае устроить для себя небольшую потешку, – шутливо сказал задорный Володя, родственник Ниночки.

Все расхохотались. Ниночка сердито посмотрела на брата.

– Что же, – сказала она, – я не одна, и другие того же желают; Коко говорит, что нужен непременно ужин. Впрочем, – прибавила она голосом взрослой девушки, – кажется, танцы никому не мешают!

– Бабушка, милая, ты послушай, только послушай! – упрашивал, сжимая свои руки, Сережа, которому вообще все неестественное было противно, а ломаная Ниночка особенно не нравилась. – Ну, послушай, разве это не обезьянство!

– Есть что слушать! – вмешался Володя. Чего ждать от мыльного пузыря, кроме мыльной пены...

Бабушка не любила пустых перебранок, при которых и дети, и взрослые всегда отклоняются от дела, и она спросила:

– Да вы, детки, скажите каждый, кто чего хочет?

– Ах, бабушка, да мы все хотим разного; например мы, мальчики, – при этом Сережа указал на некоторых товарищей, – мы хотим без всяких околичностей сложиться и отдать, что можем, деньгами; сестры хотят сделать лотерею, другие желают устроить бал и ужин в пользу бедных.

– Нет, не в пользу бедных, а в свою пользу, – перебило Сережу несколько голосов.

– Постойте, дети, дайте кончить, – заметила бабушка.

– Да я уже кончил, – сказал Сережа.

– Бабушка, позволь, теперь я скажу, – попросила Аля и, не дожидаясь ответа, спросила старушку: – Разве наш розыгрыш помешает мальчикам собрать деньги и приложить их к нашей выручке? У нас у всех есть свои деньги, но все мы сможем потрудиться и сработать что-нибудь для розыгрыша, и это веселее!

– Да, а потом станете навязывать свои билеты встречному и поперечному, — заговорило несколько голосов.

– Уж эти лотереи да балы напоказ, на похвальбу, терпеть их не могу! — заметил кто-то.

– Да, дети, в ваших словах есть правда, — сказала бабушка, поворачиваясь туда, где говорили. — Вы хотите милостыни прямой, без натяжки, это очень хорошо, и я думаю, что, сговорясь, можно устроить по-вашему, то есть так, что все будете довольны. Всем вам хочется одного: собрать денег на помощь бедным; мальчики приступают к этому прямо складчиной, а девочкам хотелось бы приложить свой труд, свою работу. Что же, друзья, примите и эту помощь; вы можете оговорить, чтобы билетов не навязывали, чтобы их раздавали только в своей семье или тем, кто сам станет просить; вы можете даже условиться, чтобы при лотерее не было ни бала, ни ужина.

– Ну, это, пожалуй, на это можно согласиться! — заговорило большинство.

Как только Миша услыхал это решенье, так заплясал от радости и бросился обниматься с сестрами; ему нравилась мысль о лотерее, но он очень боялся прозвища девочки, и потому молча пристал к мальчикам.

– Ниночка! Ваш дивертисмент, — при этом Володя дунул и провел рукой по воздуху, — улетел!

– Володя, да отвяжитесь! — сердито сказала Ниночка, выходя из толпы и направляясь к дверям гостиной.

Другие из мальчиков, что были позадорнее, раскланивались с толстогубым краснощеким Коко, поздравляя его с отменою ужина.

– Что ж, вам же хуже! — отвечал тот, не совсем понимая, чему радуются его товарищи.

– Что же сработаешь ты для розыгрыша, крошка моя? — спрашивала бабушка у Мери.

Мери поджала локотки, оперлась ими на колени и начала так:

– Я, бабуленька, шить не очень умею, и чулочек вязать также не очень умею: когда сбавляю, то все у меня спускается петелька, — а я вот что сделаю: я свяжу тамбуром салфеточку на чайник!

– Мери, душечка, не берись за эту работу! — просил Сережа.

– Отчего? — сказала девочка, с удивлением закидывая голову.

– А помнишь, как ты путала да распускала, как вязала к маминому рожденью; ты ведь почти каждый день плакала над работой, — сказал Алеша.

Девочка опустила головку, подумала, потом, как бы ободрясь, весело взглянула на брата и сказала:

– Да, это правда, но я все-таки ее кончила! А тогда я еще была маленькая, — чинно выпрямляясь, прибавила Мери.

– Меринька, — начал было жалобно уговаривать ее Сережа....

– Вяжи, вяжи, крошка моя, — перебила бабушка, с любовью потрепав внучку, – а я все стану думать, да желать, чтобы твоя салфеточка мне досталась.

После долгих поцелуев благодарности за изъявленное желанье бабушки, девочка соскочила с ее колен и, хлопая в ладоши, побежала рассказывать сестрам, что она свяжет салфеточку, которая непременно достанется душке-бабушке!

Оставшись с Сережей почти с глазу на глаз, старушка спросила:

– Ну что, дружок, помнишь наш разговор о том, какое дело лучше: то ли, что легче, или то, что труднее?

Сережа молча смотрел на бабушку; прошлый разговор их о заслуге для него ним проясняться.

– Что легче, – продолжала бабушка, – отдать ли бедным деньги или, отдав их, потрудиться еще, как твоя сестричка?

– Разумеется, ее дело потруднее, но послушай, бабушка, – сказал Сережа, обнимая одной рукой старушку, – так, как ты рассудила, конечно, сбор и лотерея вместе будут лучше... – сказала старушка собирающимся опять около нее мальчикам. – Привыкайте обдумывать и обсуждать каждую вещь и тогда уже осуждать ее, а то каждый кричит свое, не думая выслушать другого.

– Когда я только услышу про эти благодеяния напоказ, – сказал Володя, тряся курчавой головкой, – то мне делается так досадно... Мальчик не договорил, боясь строгого замечанья бабушки, которая слушала, задумчиво глядя на детей. Она высоко чтила проявления внутреннего голоса, которые так редко случаются в нас в виде бессознательного отвращенья ко злу. Старушка и сейчас видела их, но осуждала детей за резкость и грубость, потому что слышала не совсем приличные слова: жадные, обжоры и тому подобные выражения.

– Разве не досадно слушать, что милостыню хотят подавать ногами! – продолжал Володя.

Бабушка усмехнулась на это выражение, но произнесла:

– Не осуждайте всех без разбору: есть люди очень достойные, которые, желая увеличить помощь, прибегают к разным приманкам. Их вы, конечно, не осудите,

– сказала старушка, – а осудите ли тех, которые, скрепя сердце, из одного послушания, едут и пляшут поневоле?

– Нет! – закричали дети, – тем должно быть очень скучно!

– Вот видите, мы и дошли до того, что нельзя безусловно осуждать того, чего не знаем. Знает же сердце человека один Господь, который говорит, предостерегая нас: Не осуждайте, да не осуждены будете. Но про себя знайте: та милостыня лучше всех, про которую никто не знает, о которой Господь учит, говоря: чтобы левая рука твоя не знала, что подает правая. На этом приказании предки наши основали свой обычай подавать тайную или тихую милостыню, и обычай этот доныне сохранился у нас в народе: крестьянин подает свою милостыню, высовывая руку в оконце, так чтобы берущий и не видал его в лицо. Но и подавать надо с разбором; сейчас советуйтесь об этом со старшими, а когда подрастете, то сами в себе станете обдумывать, во-первых, свои средства, во-вторых, нужду бедного, а затем уже решите, что можете дать и в каком виде полезнее будет милостыня ваша.

– Как, в каком виде? – спросили мальчики в голос.

– Не всегда, друзья мои, удобно подавать деньгами, случается попадать им в ненадежные руки, и тогда большая часть уходит не на семью, а в кабак; в таком случае лучше дать хлебом, одеждой, дровами и тому подобными необходимыми вещами.

– Бабушка, бабушка! – кричал, подбегая, раскрасневшийся Миша, – а мою работу ты возьмешь?

– Возьму, если хорошо сработаешь.

– И мою, – кричала Саша, стоявшая за братом,– и Лизину возьмешь, бабушка?

– Ох, постойте, дети, вы меня спутали. Как же я могу взять ваши работы? Ведь они будут разыгрываться и, стало быть, достанутся тому, кому посчастливится.

Дети опешили.

– А вот что, бабушка, я надумал, – сказал Миша,– нельзя ли так устроить, чтоб наши работы все тебе достались?

Старушка посмотрела на Мишу, понимает ли он, что говорит, и достала из кармана конфетку, потом взяла носовые платки у детей и велела троим – Саше, Мише и Лизе – стать рядом, повернувшись к ней спиной, сама же положила конфетку на стол, поближе к Мише, и накрыла ее платком, а остальные два платка положила рядом друг с другом; подозвав детей, велела им взять любой платок, сказав, что под одним из них лежит конфетка и что кому она достанется, тот может ее съесть.

Мальчики обступили детей и с видимым любопытством поджидали конца шутки.

Миша, схватив ближайший к нему платок, тотчас же нащупал под ним конфетку и, радостно вскрикнув хотел уже воспользоваться своим выигрышем, как бабушка остановила его, сказав: «Постой, Миша, мне хочется, чтобы конфетка досталась Лизе, пусть она возьмет этот платок».

– Бабушка, – закричал удивленный мальчик, – ведь ты позволила выбирать! Ведь ты сказала: кому достанется, того она и будет!

– Сказала, – ответила старушка, – и это обыкновенный порядок розыгрыша: чье счастье, тот и выигрывает; но мне хочется, чтобы Лиза выиграла, так хочется вам, чтобы я выиграла ваши работы!

Старушка хотела заставить внука понять сердцем правду и неправду, потому-то она и дала ему испытать это на себе самом.

– Бабушка, да этого нельзя, – говорил чуть не со слезами обиженный Миша.

– Ну, если того нельзя, чтобы Лиза по моему желанью выиграла конфетку, так, стало быть, нельзя и мне выиграть ваших работ, потому что вам так хочется!

Миша стоял в раздумье.

– Да разве ты не понимаешь, – сказал кто-то из мальчиков, – что выигрывает тот, кому достанется, а дать выиграть, кому сам захочешь, значит сплутовать, обмануть?

– Да это-то я понимаю, – отвечал, ласкаясь к старушке,– плутовать я не хочу,– а все-таки мне бы очень хотелось, чтобы моя работа досталась бабушке!

– И тебе хочется, и другим того же хочется, – продолжала старушка, – так как же тут быть? Разве вот что: вместо розыгрыша мы объявим продажу с молотка;

тогда всяк волен выбирать, что ему понравится, другой может перебивать его, набавляя цену, и кто больше даст, тому вещь и достанется!

Дети пришли в неописуемый восторг; прыгая, они побежали рассказывать всем об этой новой выдумке, и в одну минуту, как по телеграфу, во всем доме узнали, что у детей скоро будет распродажа с молотка.

– Я боюсь, – задумчиво говорила Саша, – достанет ли у бабушки денег, чтобы скупить все наши работы?

Лиза тоже призадумалась:

– Вот что, Саша, – сказала она, – может быть, ей твой папа даст!

Обе девочки решили, что Михаил Павлович даст то, чего не достанет у бабушки.

По залу задумчиво ходят Сережа с Володей, роем вьются над ними недавно слышанные речи. Сережа молча перебирает их и додумывает. Володя тоже думает, но он больше думает о старушке, которая так мудро, спокойно и быстро разрешает спорные дела. «Такой бабушки у меня нет», – сказал он про себя, вздохнув. Вдруг остановился перед Сережей и проговорил: «Сережа, какая у тебя бабушка», – и стал искать слова.

– А что? – спросил тот.

– Да я и сам не знаю, что, – нерешительно отвечал мальчик. – Странная такая, говорит и ласково, и строго, да притом так пристально глядит в глаза, что поневоле забудешь, что думаешь, и не знаешь, что ей отвечать. – Помолчав немного, он прибавил: – А я все-таки скажу, что не согласен с нею! Ниночкины балы да Кокошкины ужины никуда не годятся! Вот нашли милостыню! Хороши благодеяния! – говорил задорный мальчик.

– Разве бабушка назвала ужины да балы благодеяниями? Что ты, Володя, опомнись!

– Ну, не назвала, так все равно, не распушила их, как следует! Ты, брат, думаешь, что Ниночка не станет говорить со своей француженкой о том, что для ее чувствительного сердца непременно должно устроить бал? И посмотри, что устроит его!

– Ведь твою сестрицу не переделаешь, – сказал Сережа. – Впрочем, как же она устроит, если никто не согласен?

– А вот посмотри, как уладит!

– Знаешь ли, ты, Володя, что Ниночка на своем вечере довела до слез Лину, дочь нашего учителя немецкого, за то, что та приехала к ней не в новом платье?

– Экая дрянь! – вскрикнул покрасневший Володя, – постой, я дойму ее!

Долго суетились дети, долго говорили об общем деле, устраивали, решали, опять расстраивали и наконец, дружно распростившись, разъехались по домам. Там все потихоньку угомонились, приютясь в своих кроватках. Сон летним маревом стоит над детьми, и все то, чем они жили днем, – то в одной смутной, несвязной мешанине, то в отдельных ярких картинах, – носится над спящими в видениях и грезах.

В просторной, высокой комнате на небольшой кроватке под белым шерстяным одеялом с алыми каймами лежит маленькая Мери, свернувшись белой гусеничкой: крепко прижалась она к подушечке, засунула под нее обе ручонки и вяжет во сне скорым скорешенько свою салфеточку. «Ее уж точно купит бабушка», – думает малютка.

Сашина детская вся заставлена кроватками, у нее, со смерти Лили, гостят сестры, и каждый день дети выпрашивают еще ночку или две в этом приюте, – им здесь так хорошо!

Лизина кроватка придвинута близехонько к Саше; девочки, засыпая, протянули друг другу ручонки и крепко сцепились ими, намереваясь проспать так всю ночь; но сон взял свое: руки, ослабев, расцепились и свесились с кроваток, а детские головки, как были сдвинуты на самый край подушек, поближе друг к другу, так и остались. Несколько поодаль, улыбаясь и закинув руки за голову, лежит Зина; ей снится нарядный стол, на котором стоит много прекрасных вещей, но лучшая из всех работа поставлена на самом видном месте, – и это ее работа, которой все любуются.

Гости ходят вокруг стола – вот-вот сейчас спросят: «Чья эта работа?» Да нет, никто не спрашивает, все как будто и не видят прекрасной работы и проходят мимо. Зинина мать любит хвалиться своими детьми, вот она достает Зиночкину работу и, показывая ее, говорит: «Это моя Зина сделала!» Тогда все начинают любоваться, все хвалят, окружают и ласкают девочку. Зина не помнит себя от радости, дух захватывает, самолюбие едва дает ей дохнуть.

Няня, обходя детей, заботливо остановилась над простонавшей Зиной, крестит, приподымает и переворачивает ее на другой бок.

Милой Але тоже снится розыгрыш, но самый бедный: стол почти пуст, сбору не будет! Как быть? Тоскливая забота тенью легла на молодое личико; брови сдвинулись, тяжело вздыхая, она обдумывает во сне все ту же вечернюю думу...

Вот что-то радостное мгновенно осветило мысль и отразилось на лице Али. «Лина, Лина! – быстро вскрикивает она. – Лина, ты такая мастерица, помоги нам». И вот снится ей, что работает она на перегонки с Линой, а бабушка с Лининой мамой кроят и пригоняют детские работы, которые быстро спеют. Тихое душевное удовлетворение появилось не только на лице, но и в расслабленном, спокойной позе всего тела ребенка. «Спи, дитя мое, под кровом Всевышняго, – говорит отец, крестя свою сиротку-дочь, – спи, дитя, что-то снится тебе, радость моя!»

В кружевах и на атласных подушках раскинулась бедная Нина: тщеславие и спесь не покидают ее и в грезах.

Ей кажется, что она стоит где-то высоко над всеми детьми и уж такая нарядная, какой никогда еще не бывала! На ней все, от сеточки до башмаков, – все из Парижа, все прислано баловницей ее бабушкой. Все смотрят на Ниночку, взрослые восхищаются ее нарядом, приемами, ловкостью, ее парижским выговором, а она, будто ничего этого не замечая, небрежно прихорашивается. «Какая милая ваша Ниночка, – говорит льстивые гости, – у нее совсем не детские приемы и обращенье, это привычная к светскому обществу девица!»

«Да, – самодовольно отвечает мать, – это было всегдашнею моею заботой и старанием, это первый долг матери». Ниночка спесиво поворачивается вбок, она ищет глазами детей: видят ли они ее, замечают ли ее наряд. Но дети ничего не видят, они заняты своими забавами, они весело играют, и им до Ниночки и нужды нет. А Ниночка презирает это детство, оно кажется бедной скороспелке пустым, ничтожным и глупым; ей нужно красоваться и восхищать собою людей.

«Глупые!»– говорит она свысока детям, сбившимся в кучку; а оттуда снизу, как бы в ответ ей, летят большие, радужные мыльные пузыри, летят прямо на нее; пузыри лопаются, оставляя после себя на нарядном платье следы мыльной пены. Это стреляют в нее Володя с товарищами. «Противный Володя», – кричит Ниночка вслух и просыпается.

На тонком, но довольно грязном белье, лежит щетинистая голова; черты лица грубы; толстые, красные губы даже и во сне шевелятся и причмокивают: Коко видит во сне свой ужин после розыгрыша; он будто прислуживает девочкам, выгадывая при этом для себя самые лучшие кусочки; завидя свеклу со свежей икрой, Коко заваливает ею половину своей тарелки, но будучи не в силах с нею справиться, он манит, мигая и гримасничая, своего товарища и уходит с ним в уголок, уплетает ложку за ложкой и во сне облизывается.

Неподалеку от Коко спит, храпя, друг и наперсник его Матюша Мизгирев, сын управителя. Этот несчастный ребенок вырос под сенью наушничества и колотушек; в нем все забито, все заглушено, все поросло сорной травой – струны совести и чувства правды перержавели и ни на что более не отзываются.

«Ну, что же, ну, дала, да много ли дала-то!» – кричит он, прячась за товарищей. Ему и во сне весело, что удалось бросить камнем из-за угла.

А родители Коко довольны своим добрым делом: они пристроили бедного мальчика, услужили нужному человеку, а главное, дали своему сынку хорошего подручника.

О, если бы они знали, кого приютили! Если бы знали, что из ручной скотинки под влиянием такого товарища со временем выйдет лукавый зверь!

«Делать так делать начисто», – бредит заносчивый, но правдивый Володя, откидывая белокурую, курчавую головку. «Либо да, либо нет, а выгадывать тут для себя, это…» – мальчик взмахнул рукой, но, ударив ею сильно об стену, проснулся и с досадой спрятал ее под одеяло.

Что-то снится Сереже, бабушкиному любимцу, какой вид милостыни его тревожит? Он спит спокойно, его ничто более не смущает; сон, как вешний воздух, переливается над ним прозрачными струйками, лелея и убаюкивая его. Мысли и чувства слились в одно, думы улеглись; легко дышит ребенок, сладко спится будущему человеку.