Мы, еще только начинаем знакомиться с богатейшей литературой русского зарубежья 1920-1930-х гг., которая географически была разбросана чуть ли не по всему земному шару. Пока издаются произведения наиболее знаменитых эмигрантских авторов, которые жили и работали в центре российской эмиграции — во Франции, в Париже. Между тем была еще обширнейшая периферия русского литературного зарубежья, основательно забытая, совершенно не изученная. Это русская литература Дальнего Востока (Маньчжурии и Китая), Балкан (прежде всего Югославии и Болгарии), Прибалтики и ряда других регионов.
Эстонию представляет писатель В. Никифоров-Волгин, незаслуженно забытый. До сих пор из эстонских русских авторов мы знали только Игоря Северянина.
Совсем недавно имя этого писателя мало кому было известно внутри России. О нем просто не знали. И вот в печати стали появляться замечательные произведения Василия Никифорова-Волгина — трогательные, согретые жаром православной души, пронизанные тихим светом и лиризмом. Заветная книга его рассказов сразу же поставлена в ряд самых любимых, без нее не обходится ни один благочестивый читатель. К сожалению, о жизни самого писателя накоплено сведений немного, недоступными остаются и подробности его мученической кончины.
Свое детство Василий Акимович провел на берегу Волги, в сельце Маркуши, что под Калязином.Благоухающие травы, таинственные леса и блескучие воды Волги заронили в чуткую душу будущего слагателя полнозвучных строк неотразимые впечатления; колокольные звоны, благоговейная тишина молящихся в храме, радость и ликование праздничных дней — решительно все это припомнит впоследствии литератор, усаживаясь за письменный стол. Вспомнится и бедность, часто посещавшая семью, — Аким Никифоров, его отец, всю жизнь пробавлялся сапожным ремеслом, как и дед и прадед. Но к грамоте тянулся отрок, к святым глаголам Писания, в душе его рождались слова и образы, самые необходимые для русского прозаика. Как вспоминал друг В. Никифорова, автор неопубликованных воспоминаний "Глазами журналиста и актера" С. Рацевич, Васю с детства отличала неуемная страсть к знаниям, ненасытная любовь к книгам. В. Никифоров смог закончить только начальную школу, для продолжения образования в гимназии не было средств. Оставался один путь — работать и учиться самостоятельно, и юноша серьезно занялся самообразованием. "Не раз пьяный отец шпандырем избивал сына, когда заставал его по ночам сидящим за книгою. Вася увлекался логикой, философией, историей, но превыше всего любил русскую литературу. Его любимыми писателями были Лесков, Достоевский, Чехов. Знал он их отлично, на память цитировал отрывки произведений", — вспоминал С. Рацевич. Из поэтов же его любимцем был Есенин.
Еще в раннем возрасте расстался Василий Никифоров с родным селом: зачем-то отца потянуло в далекую Эстонию, в край, казалось бы, неведомый для волжского крестьянина. Но вот и далекая сторонка, чужбина, старинный город Нарва с его седыми крепостями и замками, с неизбывной бедностью в окраинных трущобах. Скрашивали грустную действительность школа, книги да дружба с посадскими мальчишками. Природа вокруг почти такая же, как в родном Поволжье. А главное, людей православных в Нарве много. И храмы есть, и все так же течет быт, по-православному. Даже говорок родной услышишь: половина коренных жителей — русские. А в революцию и вовсе сбежались сюда гонимые, кто откуда, и все больше из внутренних губерний российских. Жилось семье трудно. Чуть ли не единственной кормилицей была мать-прачка. Вася был старшим ребенком в семье, кроме него было еще трое детей. Жили в одной комнате, в холодном и сыром помещении, часто голодали.
После начальной школы нужда не позволила Василию поступить в гимназию. Трудился и в поле, и сидя на "липках" — на сапожной скамейке, продергивая дратву, и на приработках у богатеев. В свободные часы не выпускал из рук книгу — приходилось до всего доходить самостоятельно. Любил читать русскую классику, не чуждаясь и современных творений писателей и поэтов. Обладая высоким голосом и отчетливым произношением, решил юноша стать псаломщиком. И стал им при Спасо-Преображенском соборе, самом большом в Нарве — с колокольни даже виден краешек родимой земли, обнесенной колючей проволокой (рядом граница). Где же, как не в храме, набраться научения и премудрости Божией? Живет душа церковным годом, возрастает от праздника к празднику. Утверждаясь в себе, воспитанный в православной среде и наученный от книг, Василий Акимович решил попробовать и сам писать о том, что запало в душу. В какую редакцию отослать рукопись — действовал наугад. Первая публикация молодого литератора состоялась в таллинской газете "Последние известия" от 10 сентября 1921 года. Окрыленный успехом, пускай и небольшим, Василий Никифоров упорно ищет свою литературную тропинку. Он создает на местном материале целую серию заметок, зарисовок, очерков, коротких рассказов и все это отдает в городскую газету "Нарвский листок". Густо печатает "Листок" начинающего писателя — что ни номер, то его проникновенное повествование. С годами название газеты менялось, менялся и ее постоянный автор Василий Никифоров — день ото дня получалась плотнее художественная ткань его письма, тоньше оттачивался стиль, колоритнее проступала образность, а главное, он овладевает нужной тональностью изображения событий — совсем ненавязчивой, совершенно естественной, ведь запечатлеваются подлинные переживания.
Писатель прочно входит в литературную жизнь Нарвы, но по-прежнему ютится в трущобах и попрежнему бьется в тисках нужды. Печатают его охотно и много не в одной Нарве, но и в Таллине, и в Риге, и даже начали замечать в Париже. Теперь уже Василий Акимович уверенно подписывается "Никифоров-Волгин", соединив фамилию с псевдонимом, который он постоянно выставлял под своими статьями и зарисовками. Как бывалый литератор, он создает в Нарве литературный кружок "Святогор", в нем молодые писатели изучают технику художественной прозы и занимаются культурным развитием. В 1935 году парижский журнал "Иллюстрированная Россия" присудил Никифорову-Волгину премию за его рассказ "Архиерей" и этим внушительно подтвердил дарование писателя.
В почин 1936 года Василий Акимович покидает Нарву и поселяется в Таллине, где входит в круг писателей-профессионалов, вступает в просветительское общество "Витязь", много печатается в рижской периодике — газете "Сегодня" и в журнале "Для Вас". Примерно в это время Игорь Северянин посвящает ему сонет:
Ему мила мерцающая даль
Эпохи Пушкина и дней Лескова,
Он чувствует Шмелева мастерского,
И сроден духу родниковый Даль.
Деревню ль созерцает, города ль,
В нем нет невыносимо городского:
Он всюду сын природы. В нем морского
Мороза хруст, что хрупок, как миндаль.
В весенний сад, что от дождя заплакан,
Выходит прогуляться старый дьякон
И вместе с ним о горестном всплакнуть,
Такой понятный автору и близкий...
Но не одна периодика занимала его в тот период: с середины 30-х годов Никифоров-Волгин трудится над циклами рассказов, которые впоследствии составят два замечательных его сборника: "Земля-Именинница" и "Дорожный Посох". Кусками огненной магмы, выхваченной из горнила суровой действительности, светились читателям эти рассказы, раскрывающие суть скорбного бытия русских людей под большевиками. Только красота Божьего мира и твердое стояние в вере спасли народ от уничтожения извергами. Книги Никифорова-Волгина буквально потрясли русских изгнанников своей правдивостью и смелостью. В его сборниках сильно ощущается поэзия православных праздников, литургический восторг от яви времен года. У Ивана Шмелева появился надежный сподвижник.
В. Никифоров-Волгин был православным христианином, и это прежде всего определяет его мировосприятие. По искреннему его убеждению, основой всей нашей жизни может быть только вера в Бога, на ней держится мораль, без нее люди превращаются в зверей.
Любовь В. Никифорова-Волгина — "лапотная, странная, богомольная" Русь, неразрывно связанная с Православной Церковью, с монархией, с древними русскими национальными традициями, обрядами, обычаями. Писатель не верит ни в русскую интеллигенцию, ни в привилегированные сословия императорской России. Именно они более всего способствовали революции, считает он. Революция для него — страшная, злая и разрушительная сила, жестоко и беспощадно сметающая старый мир, традиционную мораль, Церковь, веру, даже первобытную русскую природу. Но главное: революция — это разрушение духа. "Не в государственных переворотах и революциях — сущность и счастье жизни, а в преображении души, в ниспровержении механической, эгоистической, звериной природы нашей, в озарении себя невечерним светом Нагорной проповеди".
Вновь и вновь В. Никифоров-Волгин возвращался к мысли о преображении русской души, в которой так много скверного. Все мы виноваты, и всем нам надо покаяться. Он с сочувствием цитирует И. Ильина: "Для того чтобы одолеть революцию и возродить Россию, необходимо очистить души — во-первых, от революционности, а во-вторых, от черносотенства... Россия созидалась и крепла тихими Сергиями, утешными Серафимами, кроткими Алешами Карамазовыми и подобными им". Россию надо строить "на прочных, никогда не увядающих заветах русских святых, великих гуманистов, писателей и бескорыстных общественных деятелей".
Писатель отвергает не только революцию и большевизм, но и современный западный мир: "Нашим кумиром должна быть Россия, национальное единство, чистый и не искаженный "заграницей" язык Аксакова, Толстого, Тургенева, своя песня, свои обычаи и своя культура. Мы мечтали о всемирном братстве, но совершенно забыли, что сперва надо создать великое русское братство... У нас свое историческое развитие, быть может, покрепче и посущественнее, чем отвлеченные принципы Запада".
В своем творчестве В. Никифоров-Волгин сосредоточился на немногих темах: судьба Православной Церкви, жизнь духовенства, мир Церкви глазами ребенка. Церковную жизнь писатель изображает точно, достоверно, с любовью. Он умеет воссоздать все мелочи, в том числе и бытовые, и вместе с тем передать дух и красоту этого мира. Критик П. Пильский справедливо писал, что все творчество В. Никифорова-Волгина — это "искренняя исповедь писателя, отражение и отзвук исканий Бога, чистая, горная мечта по некоему невидимому граду благодати и успокоения. Знает и ценит Никифоров лучших представителей православного духовенства, понимает, что последние годы бросили на их плечи непомерную тяжесть, огромное горе, ливни жалоб и слез".
Русские писатели XIX века не так часто обращались к этим темам. Мир Церкви казался им чем-то привычным, устоявшимся, не очень интересным. Русская демократическая интеллигенция смотрела на Церковь как на нечто ретроградно-устарелое, видела только обрядовую сторону. Религиозное возрождение конца XIX — начала XX века охватило прежде всего сферу философскую и мало коснулось собственно церковной стороны Православия.
Положение коренным образом меняется в послереволюционный период в эмиграции. Начинается возврат к Православной Церкви. "Только храм остался для нас единственным уголком святой Руси, где чувствуешь себя пригретым и обласканным", — писал В. Никифоров-Волгин.
Однако мир Церкви и верующих не так часто изображался и в русской зарубежной литературе. Он представлен в творчестве Б. Зайцева и И. Шмелева, писателей, которых Василий Акимович хорошо знал и любил и с которыми его нередко сравнивали в критике, но которых он все же не повторял. Как немногим русским писателям, В. Никифорову-Волгину удалось передать религиозное чувство ребенка, дух христианского просветления, внутреннего очищения, радости от праздника.
Этот мир был знаком ему не только по детским воспоминаниям, он окружал писателя в Нарве: рядом было Принаровье — район со сплошным "исконным" русским населением, с русскими деревнями и крестьянами, с православными церквами, а в Причудье — и со староверами, невдалеке — Пюхтицкий и Печорский монастыри. Действие ряда рассказов В. Никифорова-Волгина происходит именно в этих местах. Нарва была расположена в нескольких километрах от эстонско-советской границы, и тесные связи с Россией тут никогда не прерывались.
Писатель часто обращается в своем творчестве к образам людей благочестивых, к образам праведников, не случайно его назвали современным Лесковым. Это отец Афанасий из повести "Дорожный посох" — старый сельский священник, мужественно несущий свой крест в тяжелые времена преследований верующих, это епископ Палладий, тяжело переживающий гибель Церкви ("Архиерей"), это странник Савватий, умирающий в старой полуразвалившейся часовенке ("Странник"), это блаженный Никитушка ("Юродивый").
Даже люди, совершившие преступление, в рассказах В. Никифорова-Волгина мучительно переживают свои падения, каются, жаждут очищения.
В лучших героях писателя сильна тяга к вечным у проблемам бытия, причем к этим проблемам они подходят не с точки зрения философской, умозрительной, а с точки зрения простого человека, которого волнует, что же будет с ним после смерти, волнует вопрос о том, как ему жить. Вспомним хотя бы бывшего красноармейца Семена Завитухина из рассказа "Мати-пустыня", который перед смертью просит мать отвезти его в Николину пустынь, или рассуждения 13-летнего пастушка Петюшки, героя рассказа "Падающие звезды".
Очень важная для Никифорова тема, почти не разработанная в русской литературе, — тема преследования верующих, гонений на Церковь в Советской России. Здесь у писателя нередки апокалипсические настроения и видения. Но тем не менее, как истинный христианин, он не теряет веры в возможное духовное возрождение человека, в духовное обновление Руси.
Ему свойствен добрый всепрощающий взгляд на жизнь и на людей, конечно, идущий от христианского мироощущения, с детства усвоенного писателем. В. Никифоров-Волгин и его герои совершенно чужды нетерпимости, они исполнены любви к ближним, готовности простить им их прегрешения (рассказ "Радуница"). Писателю искренне хочется, чтобы взаимоотношения людей строились не на ненависти (в том числе и классовой), а на принципах христианской любви. Он с радостью отмечает в своих произведениях, вероятно, не столь уж частые в реальной жизни эпохи революции и гражданской войны случаи любви или уважения друг к другу людей, принадлежавших к разным лагерям: красноармеец Семен Кряжин спасает от смерти раненого белого офицера, увидев в нем человека (рассказ "Черный пожар").
В. Никифоров был и хорошим летописателем жизни городских низов, ремесленников — сапожников, портных, лудильщиков, тоже весьма слабо отраженной в русской литературе. Жизнь этой прослойки горожан В. Никифоров-Волгин также знал очень хорошо — сам и вышел из этой среды.
Для отображения избранного писателем мира нужны были свои особые художественные средства, особый стиль, особые жанры. Определить жанровую принадлежность большинства произведений В. Никифорова-Волгина не так просто. Они чаще всего бессюжетны. Даже его повесть "Дорожный посох", в сущности, лишена сквозного сюжета. Его произведения нельзя отнести и к жанру новеллы. В большинстве своем это зарисовки, картинки жизни, иногда жанровые сценки или лирические миниатюры, "этюды", в которых особенно важную роль играют диалоги героев.
В прозе В. Никифорова-Волгина гармонически сочетаются два языковых пласта, хорошо знакомых писателю с детских лет. Это стихия самобытной народной речи и церковнославянского языка, языка древней русской словесности.
Зарубежные русские писатели часто жаловались, что на их творчестве особенно негативно сказывается отрыв от стихии живого русского разговорного языка. В. Никифорову-Волгину не приходилось жаловаться на это — он и в Эстонии продолжал жить в русской народной языковой среде. Его язык, его мастерские диалоги — это плод не только литературных занятий, а результат постоянного общения с русскими людьми из простонародья.
Писатель убежден в богатстве, звучности старославянского языка, в том, что он должен обогащать литературную речь, что она станет сухой и маловыразительной без церковнославянизмов и архаизмов. Об этом говорят любители и знатоки "сребротканого лада церковнославянского языка" дедушка Влас и дьякон Афанасий, герои рассказа "Молнии слов светозарных" — настоящего гимна старорусскому языку церковных книг.
В произведениях В. Никифорова-Волгина повествование часто ведется от лица рассказчика. Это не всегда чистый сказ, чаще полусказ, тонко стилизованный под народную речь и изобилующий церковнославянизмами, в который широко вводятся диалоги, нередко заменяющие действие.
В роли рассказчика выступает либо ребенок, либо умудренный жизнью старец. Писатель как бы смотрит на мир их глазами. Особенно его привлекает взгляд ребенка: он чистый, не испорченный еще внешними — идеологическими, политическими — влияниями. Не менее близок автору и взгляд на мир стариков, верных древним заветам Церкви, русским стародавним традициям. П. Пильский справедливо писал: "Он кажется тихим монашком на миру, печально задумавшимся над судьбой, тревогами и будущим наших лет, новых поколений, новых недобрых поветрий нашей современности... В тайниках своей души Никифоров-Волгин спаян с затишьем и преданьями старины, с ее укладами, верованиями, со старыми книгами, со всем тем, что овеяно силой, благоговением и твердостью духа. Все временное, модное, преходящее чуждо этому писателю".
Стиль писателя откровенно "старомоден", добротен. "Ткань этих очень хороших книг редка только с виду — на самом деле она исключительно прочна, — писал П. Пильский. — У Никифорова — ручная, крепкая, узорная работа. Живыми встают пред нашими глазами одушевленные и неодушевленные предметы, потревоженные души героизм и мужество тихих сердец. Никифоров — корневист, совсем не городской".
Нельзя не отметить, что стиль писателя менялся: от цветистого и несколько изукрашенного в раннем творчестве к очень простому, почти лишенному стилистических "украшений". Кстати, все свои ранние произведения для книжного издания Никифоров-Волгин подверг основательной правке, даже переработке; это фактически новые редакции его рассказов.
В Вятскую пересыльную тюрьму привезли на казнь — везли через всю Россию (вот в таком состоянии писатель увидел сквозь зарешеченное окно поля, села и города своей ненаглядной Родины, и увидел, надо сказать, впервые): писателя лишали жизни за его книги. Василий Никифоров-Волгин расстрелян большевиками в городе Кирове (бывшей Вятке) 14 декабря 1941 года и вместе с такими же страдальцами тайно зарыт на Петелинском кладбище.
В.А. Никифоров - Волгин
Эпилог повести
"ДОРОЖНЫЙ ПОСОХ"
При встрече кланялись земно друг другу, обнимались, тихо беседовали среди поля или леса. На прощание крестили друг друга и расходились по разным дорогам...
Молился я и в потаенных монастырях, где подвизались иноки из бывших отрицателей и поносителей имени Божиего. Видел иноков в миру, всегда готовых поделиться с Богом и неимущими Его и тоскующими по Нему. Был очевидцем великого раскаяния русского человека, когда он со слезами падал в дорожную пыль и у каждого встречного просил прощения.
Видел власть имущих, которые в особой ладонке носили на груди частицу иконы или маленький образок и потихоньку, яко Никодим в нощи, приходили ко мне за утешением.
Знаю одного из них, который хранит в чулане иконы отцов своих и в моменты душевного затемнения затепляет перед ними лампаду и молится...
Видел запуганных отцов, заявлявших мне: сами-то мы безбожники, а детей наших выучи закону Божию, чтобы они хулиганами не стали... И в большой тайне у многих из этих отцов я учил детей их... Слышал и новые народные сказания о грядущем Христовом Царстве, о пришествии на землю Сергия Радонежского и Серафима Саровского, о Матери Божией, умолившей спасение русской земле.
Не одну сотню исповедей выслушал я (и страшные были эти исповеди), и все кающиеся готовы были принять самую тяжкую епитимию и любой подвиг, чтобы не остаться вне чертога Господня.
Вся русская земля истосковалась по Благом Утешителе. Все устали. Все горем захлебнулись. Все чают Христова утешения. Я иду к ним, пока сил хватит, и крепко еще обнимает рука мой дорожный посох.
В.А. Никифоров - Волгин
АЛТАРЬ ЗАТВОРЕННЫЙ
Я затерялся в лесной чаще и пошел навстречу звону. В белом круге тонких берез показался убогий монастырский скит. Вечернее солнце золотило бревенчатый храм. В пролете колокольни – седая, в черной скуфье, голова звонаря.
Я вошел в святые врата обители и сел на скамью. На колокольне отзвонили. Ко мне подошел седой инок.
-Звонарь Антоний, - сказал он и уставно поклонился. – Редко кто заходит в нашу обитель... Видите, каково запустение.
-Много ли у вас братии? – спрашиваю.
-Кроме меня, никого. Все ушли в страну далечу... Кто лесной суровости не выдержал и в мир ушел, а иные смерть мученическую приняли...
Года три тому назад пришли к нам в ночь на Успеньев день... очень били нас. Глумились. Иконы штыками прокалывали... В ту ночь расстреляли они схимника Феоктиста, иеромонаха Григория, иеромонаха Македония, иеродиакона Сергия, послушника Вениамина...
Он посмотрел на близлежащее скитское кладбище.
-Теперь один я здесь! По-прежнему звоню, молитвословлю, в огороде копаюсь, в лес за дровами хожу...
-А не боитесь, что на ваш звон опять придут сюда?
-Пусть приходят, но я устава нашего не преступлю... Одно прискорбно, что много лет, как затворены врата в алтарь Господень и некому совершать литургию...
На время он задумался, опустив голову, а потом опять вскинул на меня золотые от заката глаза и сказал:
-Завтра Великий Понедельник! Ежели можешь, то пойдем со мною молиться...
Мы ступили в завечеревшую церковь. Антоний затеплил свечи перед затворенными вратами алтаря и стал на клирос. Свечи осветили пронзенные штыками старые иконы.
Началась великая страстная утреня.
Вся русская земля зазвуяала в древнем каноне Страстной седмицы:
-Непроходимое волнящееся море, Божиим Своим велением изсушившему...
В.А. Никифоров - Волгин
СВЕЧА
Под ногами хрустят ломкие подзимки.
Петька шагает позади деда. Ему лет восемь. В тулупчике. На глаза лезет тятькина шапка. В руке у него верба, пахнущая ветром, снежным оврагом и чуть-чуть тепловатым солнцем. Лес гудел нарождающейся весенней силой. Петьке почудился дальний звон. Он остановился и стал слушать.
-Дедушка!.. Чу!.. звонят...
-Это лес звонит. Гудит Господень колокол... Весна идет, оттого и звон!.. – отвечает дед.
Петька спросил деда:
-В церкву идем, дедушка?
-В церкву, любяга, к Светлой заутрене!
-Да она сгорела, дедушка! Летось ведь пожгли. Нетути церкви. Кирпичи да головни одни...
-Ничего не значит! – сурово отвечает Софрон.
-Чудной!.. – солидно ворчит Петька. – Церкви нетути, а мы бредем! Мара, что ли на деда напала? Сапоги только истяпаем!
Среди обгорелого сосняка лежали черные развалины церкви. Дед с внуком перекрестились.
-Вот и пришли... – как бы сквозь взрыд сказал Софрон.
Он долго стоял, опустив голову и свесив руки. Приближалась знобкая, но тихая пасхальная ночь. Софрон вынул из котомки толстую восковую свечу, затеплил ее, поставил на камень среди развалин. Помолился в землю и запел:
-Христос воскресе из мертвых...
Похристосовался с внуком, сел на обгорелое бревно.
-Да... шесть десятков лет ходил сюда. На этом месте с тятенькой часто стоял и по его смерти место сие не покинул. Тут икона святителя Николая стояла... В одной руке Угодник церковочку держал, а в другой меч… И бывало, что ни попросишь у него, он всегда подаст тебе!.. До-о-брый Угодник, послушливый да зовкий!.. Да, вот...
А тута, любяга, алтарь стоял... Встань на колешки и поклонись, милой, месту сему... Так вот... Эх, Петюшка, Петюшка...
Ничего больше Софрон не сказал. Он сидел до того долго, что Петьке захотелось спать. Он сел с дедом рядышком и опустил голову на его колени, а дед прикрывал его полою тулупа.
В.А. Никифоров – Волгин
ЛЮБОВЬ – КНИГА БОЖИЯ
(публикуется в сокращении)
Таких озорных ребят, как Филиппка Морозов да Агапка Бобриков, во всем городе не найти. Был еще Борька Шпырь, но его недавно в исправительный дом отправили.
Жили они на окраине города в трухлявом бревенчатом доме окнами на кладбище. Окраина славилась пьянством, драками,воровством и опустившимся, лишенным сана диаконом Даниилом, саженного роста и огромного голоса детиной.
Про Филиппку и Агапку здесь говорили:
-Много видали озорных детушек, но таких ухарей еще не доводилось!
Было им лет по девяти. Отец одного был тряпичник, а другого – переплетных дел мастер.
Филиппка – маленький, коротконогий, пузатый, губы пятачком и с петушком на большой вихрастой голове. Всегда надутый и что-то обдумывающий.
Ходил он в диковинных штанах – одна штанина была синяя, а другая желтая и с бубенчиками. Эти штаны, как сказывала ребячья молва, он стянул из ярмарочного балагана от мальчика – акробата.
... Агапка был тощим, в веснушках, зоркоглазым и вертким. Зиму и лето ходил в отцовском пиджаке и солдатской фуражке – бескозырке. Выправка у него военная. Где-то раздобыл ржавые шпоры и приладил к рваным своим опоркам.
Агапка пуще всего обожает награды и похороны с музыкой.
Матери своей он недавно заявил:
-Не называй меня больше Агапкой!
-А как же прикажете Вас величать? – насмешливо спросила та.
-Суворовым!
Озорства с их стороны было всякого.
... За их проделки не раз гулял по спинам Агапки и Филипки горячий отцовский ремень, да и от других влетало по загривку.
Однажды случилось событие. На Филипку и Агапку пришла напасть, от которой не только они, но и вся окраина стала тихой…
Пришла в образе девятилетней Нади, дочери старого актера Зорина, недавно поселившегося на окраине и на том же дворе, где проживали озорные ребята. Актер ходил по трактирам и потешал там публику рассказами да песнями, а
Надя сидела дома. Всегда у окна, всегда с рукоделием или книжкой.
Проходил Агапка мимо, посмотрел на девочку, тонкую, тщедушную и как бы золотистую от золотистых волос, падавших на тихие плечи, и неведомо отчего вспыхнул весь, застыдился и вздрогнул от чего-то колкошо и сияющего, пробежавшего перед глазами и как бы сорвавшего что-то с души его...
Не стало вдруг Агапки, а появился другой, похожий не то на Божию книгу с золотыми листами, лежащую в алтаре, не то на легкую птицу, летающую по синему поднебесью...
Он даже лицо закрыл руками и поскорее убежал.
В этот день Филиппка тоже увидел золотистую девочку. Он смело подошел к ней и солидно сказал:
-Меня зовут филипп Васильевич!
-Очень приятно,-тростинкой прозвенела девочка,- а меня – Надежда Борисовна... У тебя очень красивый костюм, как в театре...
Филиппка обрадовался и подтянул пестрые штаны свои. После этой встречи и его душа стала сама не своя.
Он пришел домой и попросил у матери мыла – помыться и причесать его.
Та диву далась:
-С каких это пор?
Филиппка в сердцах ответил:
-Вас не спрашивают!
Вымвтвм и причесанным вышел на двор. Встретил Агапку. Тот тоже был вымытым, как в Пасху, но наряднее. На вычищенном пиджаке висела медаль, и вместо опорок – высокие отцовские сапоги.
Молча посмотрели они друг на друга и покраснели.
Стали они наперебой ухаживать за Надей. То цветов ей принесут, то яблок, то семечек, а однажды Филиппка притащил Наде чашку клюквенного киселя. Этот дар до того восхитил девочку, что она смущенно и радостно приколола к груди Филиппки белую ромашку...
Агапка надулся, дал Филиппке подзатыльник и расплакался от ревности.
Два дня они не разговаривали. На третий же Агапка подозвал его и сказал:
-Хочу с тобою поговорить!
-Об чем речь? – спросил Филиппка, поджимая губы.
-Видал?
-Вижу... десять копеек!
-Маленькая с виду монетка.- говорил Агапка, вертя гривенник перед глазами, - а сколько на нее вкусностей всяких накупить можно. К примеру: на копейку конфет дюшес две штуки, за две копейки большой маковый пряник...
-Во-о, скусный-то, - не выдержал Филиппка, зажмуривая глаза, - так во рту и тает! Лю-ю-блю!
-На три копейки халвы, на копейку стакан семечек, на две каленых али китайских орешков, - продолжал Агапка, играя серебряком, как мячиком.
-Ну и что же дальше, - жадно спросил Филиппка, начиная сердиться.
Агапка пронзительным взглядом посмотрел на него и торжественно, как “Гаук, верный воин”, про которого рассказ читал, протянул Филиппке гривенник.
-Получай! Дарю тебе, как первому на свете другу! Но только прошу тебя...-
здесь голос Агапки дрогнул, - не ухаживай за Надей...
Христом Богом молю! Согласен?
Филиппка махнул рукой и резко, почти с отчаянностью в голосе, крикнул:
-Согласен!
На полученную деньгу Филиппка жил на широкую ногу, ни в чем себе не отказывая.
Когда наелся он всяких сладостей так, что мутить стало, вспомнил проданную свою любовь и ужаснулся. Ночью его охватила такая мучительная тоска, что он не выдержал
И расплакался.
На другой день ему стыдно стало выйти на улицу, он ничего не ел, сидел у окна и смотрел на кладбище. Дома никого не было. Филиппке очень хотелось умереть и перед смертью попросить прощения у Нади и сказать ей:
-Люблю тебя, Надя, золотые косы!
Ему до того стало жалко себя, что он опустил голову на подоконник и завыл.
И вдруг в думы о его смерти вклинилась обрадованная мысль:
-Отдать гривенник обратно! Но где взять?
Филиппка вспомнил, что в шкафу у матери лежат в коробочке накопленные монетки.
У него затаилось дыхание.
-Драть будут... – подумал он, - но ничего, претерплю. Не привыкать!
Филиппка вытащил из коробки гривенник. Выбежал на улицу. Разыскал Агапку и сказал ему:
-Я раздумал! Получай свой гривенник обратно!
Комментариев нет:
Отправить комментарий